Когда мы заводим отношения, ходим на свидания, просто встречаемся с кем-то, рано или поздно наступает этот момент — момент готовки. Возможно, просто завтрака, может, для приятного вечера, а может вы уже съехались и вам приходиться готовить по необходимости.

Рассмотрим именно последний вариант.

Сначала вы готовите, что-то для души, вдохновленные чистым, искренним чувством и происходит это до первого «-Я люблю как готовит моя мама, она обжаривает то-то-то-то…»

И вроде бы так же поют птички, улыбка все еще на вашем лице, но начинает слегка подергиваться глаз.

И вот обо мне.

Я готовлю блинчики. Денег у нас немного, но есть мука и сахар, немного молока, а при желании, этого достаточно для блинчиков и, черт возьми, у меня получается! У сковороды очень высокие бока, переворачивать не удобно, поэтому блинчики выходят больше похожими на панкейки, но не беда, ведь они вкусные.

Думала я, пока она не сказала, что не любит такие, что ей нравиться как готовит ее бабушка, тонкие, дырявые блины.

Но черт возьми, ты не могла хотя бы попробовать их? Хоть один маленький блинок? Никто не заставляет тебя есть всю тарелку. Я потратила на это больше час своей жизни, а ты не можешь съесть кусочек?

И, да,

Окей,

Я понимаю,

Но я не твоя бабушка, и я никогда не общалась с твоей бабушкой дольше двадцати минут, я не могу готовить как она, но зато я готовлю как моя мама, с которой я прожила 18 лет и она, кстати, проработала поваром половину своей жизни, вероятно, это чего-то да стоит?

Когда ты готовишь суп, я говорю, что это вкусно, и это в самом деле вкусный суп.

Но я не добавляю к этому: «-Но моя мама готовит лучше», а она готовит лучше, окей?

И вот, на следующий день, я экспериментирую, пытаюсь приготовить тонкие блины, проверяю дрожжи.

На последующий день, я убиваю полтора часа жизни, чтобы сделать идеальное тесто, чтобы блины были тонкими. Они рвутся, неравномерно пропекаются, но я стараюсь и готовлю где-то с два десятка идеальных, тонких, пузырчатых блинов. Они очень вкусные, с ума сойти как вкусные, мне раньше никогда не удавалось сделать такие – как у моей мамы, можно сказать, вкус детства.

Она съедает только одну штуку.

Все.

Больше ничего не нужно говорить.

Кроме, пожалуй, того, что на следующий день я сидела и давилась обидой с блинами на завтрак.

***

Люди, когда вы съезжаете от родителей, вопрос готовки уже не стоит о том, что вам нравиться, он стоит о том, как вы умеете готовить и что вы умеете готовить. Особенно это актуально, если вы живете не одни. Никто не будет готовить как ваша мама/тетя/бабушка, никто и не должен. Не угнетайте, не принижайте умения и старания других людей, если они готовят не так как вы привыкли с детства, они с вами не жили.

Если вам так хочется, то приготовьте сами. Или сходите в гости – отличный повод: «-Мама, я соскучился по твоей запеканке, забегу в субботу!»

Что я должна сделать? Испугаться? Убить? 

Он, несомненно, проник в мой дом — должна ли я вызвать полицию? 

Я не хочу думать о пауке. В конце концов, он всего лишь тваринка, которая греется на солнышке. 

Я стараюсь думать о сборище облаков за окном, но эта затея тут же оборачивается приступом удушья — свежи еще в воспоминаниях цвета искаженных паникой глаз. 

Весна — символ начала и процветания для меня всегда оборачивалась тягой к беспечному самоубийству. Как хорошо, что еще не идут дожди. 

Где-то на задворках сознания всплывают битлы, стихи и любимый английски летний дождь. Понять бы хоть на секунду, что имелось в виду. 

Я размышляю о смысле до тех пор, пока солнце не скрывается, паук не переползает выше, а виски не начинает колоть сдавливающая мигрень.

Ну, и мне, видимо, тоже нужен такой человек. Который бы просто обнимал меня, когда я не могу сдержать слезы и ни о чем не спрашивал, понимая, что было бы страшно, сама рассказала. 

Хотя, я совсем не могу понять, почему мне так плохо бывает порой... 

Нет какого-либо давления, нет никаких душевных переживаний, камни в меня никто не кидает. Я бы даже сказала, что жизнь наконец-то начала налаживаться. Я лучше нахожу общий язык с людьми, мне стало интереснее учиться, хотя и в школе мне невыносимо скучно. Я развиваюсь разносторонне. Даже у родителей дела лучше, чем раньше...

Но я часто чувствую равнодушие к происходящему и чувствам другим. Мне все равно, что обо мне подумают люди, все равно, что какое-то дело опасно. Я равнодушна ко всему и ко всем.

Кроме персонажей книг и выдуманных людских образов тех, кого я даже не знаю.

Я начала плакать, хотя в последний раз я проливала слезы не из-за боли 6 лет назад.

Я могу впасть в истерику, начать прыгать, выкрикивать стихи или отжиматься, когда не хочу слушать кого-то. 

Я одержима этим вечным подсчетом калорий, хотя вижу и понимаю, что выгляжу не плохо.

Иногда мне так хочется смеяться и прыгать беспричинно...

И так хочется, что бы кто-нибудь объяснил мне, почему я не могу жить спокойно. Почему я плачу… Почему мне душевно так тяжело, будто бы я лишилась всех, кого имела.

Сегодня я познакомилась со своей новой подругой. Возможно, она станет моей спутницей время от времени. Её зовут Мия.

Мия примерно моего роста. У нее серые глаза и мышиного цвета волосы, убранные в высокий хвост. Она одета в домашние шорты и мятую, заляпанную какими-то пятнами майку. Ее тело нельзя назвать худым или толстым. Она обычная.

А еще Мия постоянно ест. У нее в руках или пачка чипсов, или пакет с крекерами. Она постоянно заглядывает в мой холодильник, качает головой и вздыхая садится на диван, прижимая колени к груди. Она уже пятый день ходит за мной и горестно вздыхает, иногда поглаживая меня между лопаток.

Сегодня у меня снова был зажор.

Еще вчера я решила, что отсижу на питьевой диете 10 дней из-за двухдневного срыва, но я не выдерживаю. Мама готовит, варит суп с курицей, жарит сырники…

И к уже съеденным 30 граммам шоколада, я съедаю сначала один сырник, говоря себе, что только попробую, чтобы не огорчать маму, но потом беру второй, третий, четвертый… Я макаю их в сметану, а потом иду и делаю себе бутерброд с майонезом, салатом и колбасой. Ужасно жирный и противный бутерброд. Я запиваю все это ужасно жирным молоком и еле сдерживая слезы, беру еще один кусок шоколада, а к нему три моих любимых мятных пряника. Вздыхая, я стираю зачеркнутый первый день диеты и снова рисую прямую черточку.

Послезавтра я снова сяду на диету, а сегодня больше ничего не буду есть.

Я считаю калории. Больше обычных для меня 500, почти тысяча. В животе тяжесть и такое чувство, как будто меня долго по нему били.

Я одеваюсь, беру фотоаппарат и иду прогуляться по огороду. Я фотографирую цветы, малину… Я бы хотела питаться только этой малиной и больше ничем. Но сегодня утром, когда я сказала, что не буду есть мясо, а буду есть яблоки, мама раскричалась, говоря, что я хочу стать как эти девочка из ящика. Анорексичкой.

Мама, мне до анорексии 20 килограмм.

Мама, нельзя захотеть и стать анорексичкой. Анорексия — это щелчок в голове.

Мама, я просто не хочу есть мясо.

Я иду за теплицу и останавливаюсь у ямы, в которую мы скидываю выполотую траву. Буквально на пару минут я перестаю за себя отвечать. Я опускаюсь на колени, кладу рядом фотоаппарат, снимаю кольцо и пропихиваю два пальца в горло. Мне неприятно, я задыхаюсь и отплевываюсь, но спустя пару попыток, я чувствую как по пищеводу тугим, колючим комом поднимается жижа, не давая мне дышать. Я выплевываю ее, глубоко вдыхаю и начинаю снова. Спустя несколько минут я резко поднимаюсь, хватаю вещи и дико оглядываясь иду к крану, что бы вымыть руки и прополоскать рот от мерзкого привкуса.

Нет. Нет, нет, нет и нет! Не-за-что. Ни-ког-да. Я не буду булимичкой!

Мне страшно и хочется плакать. Такое чувство, как будто меня всем городом застали за самым мерзким занятием. Я вздыхаю и поднимаю глаза.

Мия стоит совсем рядом со мной. На ее губах печальная улыбка, а руки по локоть в слизи. Она протягивает мне ладонь как для рукопожатия.

Приму ли я его?..

И делает шаг назад.

За окошком бушует гроза,

Освещая весенний сад.

Джон любит уже пять лет,

И любовь до сих пор жива,

И Джону спасенья нет - 

Все любви он шепчет слова.

Джон дарит степные цветы,

Готовит горячий чай.

Джон бегает (с ним) по утрам,

Храня в груди нежности май.

У Джона все чаще ссоры,

Сердце бьется уже не в такт.

У Джона высохли слезы,

Ведь что-то идет не так.

****

Джон открывает глаза

И делает шаг вперед.

Джона целует гроза

В холодный оплавленный рот.

У Джона болит нога

Изредка колит в груди.

Джон пьет холодный чай,

Танцуя в увядшей степи.

Джон обнимает за плечи,

Потухший осенний костер.

Джон ненавидит вечер.

И не снимает кольцо.

Джону сегодня плохо,

Жилы сводит в руках.

У Джона сегодня гонка - 

Он больше не чувствует страх.

Джон открывает глаза 

И делает шаг вперед.

У Джона мертва душа,

А было наоборот.

-Мсье Моцарт, вы так и продолжите открывать рот подобно рыбе?

-Антонио! Мы же не во Франции!

-Сеньор Моцарт, что вы хотите сказать?

-Я… Антонио...

-Ну, сколько можно? Вы Вольфганг Амадеус...

-Антонио! Я… Я..

-Да?

-Я сделал вашу куклу!

-Ох, неуж..! что?

-Куклу… Очень похожую на вас!

-Решили податься в восточную магию?

-Нет, что вы! 

-И слава Богу. С вашим-то везением.

-Но я бы хотел попросить пуговицу с вашей рубашки.

-Это еще зачем?!

-Я сделаю из нее брошь моему Сальери. Тогда частичка вас всегда будет со мной!

-Мы знакомы небольше двух недель...

-Бросте, вы очень хороший друг!

-Я...

-Вы всегда делаете мне замечания, стараясь сделать мою работу еще лучше! Я так благодарен вам!

-Я пытаюсь тебя унизить, проклятый мальчишка.

-Что?..

-Нет, ничего. Режьте свою пуговицу...

-Ах, Антонио!

-Ну, что еще?

-… Спасибо. 

-Пожалуйста. Продолжайте и дальше портить мой костюм. Мс… Сеньор Моцарт?

-Да, Антонио?

-Не берите меня с собой в ванную.

-...

-И не переодевайтесь при мне.

-...

-И вообще, зачем вам кукла...

-Если у меня есть вы?

-… если у ва… Моцарт!

-Бросте, Антонио. Признайтесь, без меня вам будет одиноко.

-И не наряжайте меня в ужасные наряды.

-Быть не может, что бы вам, что-то не пошло.

-Подобные вашего… Порадного, да простят мне такую ересь, платья.

-Признайтесь, Антонио...

-В чем, Сеньор Моцарт?

-Если бы вы не тряслись за репутацию, то и сами не прятались в этих черных чехлах.

-Признайтесь, Моцарт...

-Признаюсь, Антонио.

-… вам просто нравится меня изводить.

Ты не ведала слов отреченья.

Опустивши задумчивый взор,

Точно в церковь ты шла на мученья,

Обнаженной забыла позор.

Вся полна неизменной печали,

Прислонилась ты молча к столбу,-

И соломой тебя увенчали,

И клеймо наложили на лбу.

А потом, когда смели бичами

Это детское тело терзать,

Вся в крови поднята палачами,

«Я люблю» ты хотела сказать.

Я никогда не ем в столовых, у кого-то дома, не принимаю еду у кого-то из рук — ни в коем случае.Да, собственно не только еду: открытки, заколки, блокноты… Если я и беру их, то никогда не храню дома, никогда не ем. Где-нибудь сожгу или выброшу.

Я с большим чувством безопасности попробую на вкус найденные на улице таблетки, чем то, что мне дали в руки. Если при ком-то я беру, или же и вовсе — ем угощение, то этот человек настолько мой друг, что ближе него мне только родители.

Вот такие пирожки с котятами.

-Мам, а коробки у нас на крыше, над летней кухней?

-Какие коробки?

-Ну, картонные, обычные… Из чего делают коробки? Из картона!

-Да, но они там гафрированные.

-А не важно, этого видно не будет.

-Зачем они тебе?

-Крылья делать буду — говорю довольная я.

-В польный рост, что ли?

-Ага! Представляешь, а вот когда я в школе сказала, что хочу сшить крылья, учительница надо мной посмеялась!

-Сшить?

-Ну, да. Сделать каркас, обтянуть цветными колготками, блестки, там, наклеить… Она надо мной посмеялась!

-И что? Ну посмеялась.

-Она спросила, что я хочу сделать, я сказала, что крылья, а она посмеялась, понимаешь?

-Посмеялась и ладно. Никто не может запретить человеку смеяться, если ему смешно. А ты что сделала?

-Да… Я? Просто не делала ничего больше. — сказала я, еле сдерживая слезы в голосе.